Обниму любовь похолодевшую.
Помолчу… и вовсе – отпущу.
Мысленно, прошу, как онемевшая –
-
подари мне спичку, пусть сгоревшую,
я ее в стакане проращу…

Эти мне – зароки, обещания –
шелуха лишь… пепел, дым и сор,
только в лихорадке расставания –
-
подари мне встречу на прощание,
я ее поставлю на повтор…

Горько, без обманно-райской сладости,
как когда-то, в пламенном бреду
и у всех прохожих на виду –
-
подари мне две минуты радости,
я их на твой счёт переведу…

Согласись, пусть будет – не бесплатное,
липовое… мертвенное… ватное,
с дарственной на выцветшем боку –
-
подари мне небо, хоть плакатное,
я его приклею к потолку… (c)

Елена Аверина

Ма*

У тебя узелками холодными руки взялись,
светло-синего цвета гипюрчик, перчатки на выход.

Ты сидишь, опираясь худою спиною на жизнь
и молчишь, потому что боишься, когда в ней не тихо…

Сколько крошечных тайн нанизала на нитку минут,
а из них даже час на покой не случился… не вышел…
В тишине недовышитых истин, пожизненных смут,
ты шептала в игольное ушко, но кто-нибудь слышал?

Нарожав нас не очень осмысленно, больно, подряд…
Под ненужной опекою вечно голодного хама.
Очень точный макет, аккуратные пуговки в ряд…
Разве в жизни всё так?
Ты забыла, как плакала…
…мама

Лагерфельд презентует экрану себя и доху,
между всплесками бунта и горсткой плохих новостишек,
ты ж…
шестнадцатый год, в кацавейке на рыбьем меху,
свою вахту несешь на холодной развилке детишек…(с)

Елена Аверина

Черная бабочка

В чернила бабочка упала –
Воздушный, светлый жданный гость –
И цветом черного металла
Она пропитана насквозь.

Я привязал ее за нитку,
И целый вечер со стола
Она трещала, как зенитка,
Остановиться не могла.

И столько было черной злости
В ее шумливой стрекотне,
Как будто ей сломали кости
У той чернильницы на дне.

И мне казалось: непременно
Она сердиться так должна
Не потому, что стала пленной,
Что крепко вымокла она,

А потому, что, черным цветом
Свое окрасив существо,
Она не смеет рваться к свету
И с ним доказывать родство.(с)

Варлам Шаламов

Весенний дым висит над головами.
С ума сойти, как божий мир цветет!
Офелия последними словами
последнего из Гамлетов клянет.

Розарий монастырского двора,
охапкой вербы убранная келья,
невидимая белая сестра,
и жаркий луч,- все лечит от веселья.

И капля пота - как звезда во лбу,
и горько, как положено невесте,
она поет ему такие песни,
что бедный принц вибрирует в гробу,
что в королевстве сгнившем - никого,
что гулко скачет в ребрах красный мячик,
что мне повсюду - этот толстый мальчик
и сорок тысяч двойников его,
что верба нагибается ко мне...

Но, запустив молитвенником в угол,
Офелия зовет дурного друга -
о чем еще мечтать в чужом уме?

Люби тюрьму - прожилки, зелень плит,-
и вербный пух пройдет через гранит. (с)

Ирина Ермакова

Люби лишь то, что редкостно и мнимо,
что крадется окраинами сна,
что злит глупцов, что смердами казнимо,
как родине, будь вымыслу верна.
Наш час настал. Собаки и калеки
одни не спят. Ночь летняя легка.
Автомобиль проехавший навеки
последнего увез ростовщика.
Близ фонаря, с оттенком маскарада,
лист жилками зелеными сквозит.
У тех ворот кривая тень Багдада,
а та звезда над Пулковом висит.
Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина,
полумерцанье в имени твоем,
и странно мне по сумраку Берлина
с полувиденьем странствовать вдвоем.
Но вот скамья под липой освещенной;
Ты оживаешь в судорогах слез:
я вижу взор, сей жизнью изумленный,
и бледное сияние волос.
Есть у меня сравненье на примете
для губ твоих, когда целуешь ты:
нагорный снег, мерцающий в Тибете,
горячий ключ и в инее цветы.
Ночные наши бедные владенья,
забор, фонарь, асфальтовую гладь
поставим на туза воображенья,
чтоб целый мир у ночи отыграть.
Не облака, а горные отроги,
костер в лесу, не лампа у окна.
О, поклянись, что до конца дороги
ты будешь только вымыслу верна;
Под липовым цветением мигает
фонарь. Темно, душисто, тихо. Тень
прохожего по тумбе пробегает,
как соболь пробегает через пень.
За пустырем, как персик, небо тает:
вода в огнях, Венеция сквозит,;
а улица кончается в Китае,
а та звезда над Волгою висит.
О, поклянись, что веришь в небылицу,
что будешь только вымыслу верна,
что не запрешь души своей в темницу,
не скажешь, руку протянув: стена. (с)

Владимир Набоков

Обыкновенное чудо

медведь заболел… обычная, вроде, простуда…
обычный, казалось бы, насморк такой… человеческий…
но вот, как мохнатый будда (в порядке… чуда),
он вывалился из жизни на простыни вечности.

в застывшее «здесь» и «сейчас», на мою кровать…
лежал на ней, такой беззащитно-бурый,
что хотелось в него упасть и расцеловать,
и плевать на всё с высокой… температуры…

мы говорили о многом, мечтали о лете,
мечтали: вот будет лето и мы уедем…
даже нашли по глобусу на планете
место, где рады людям и их медведям.

во мне просыпалась нежность… самая первая,
та, с какой на ребёнка глядишь новорожденного…
медведь говорил: извини, что звал тебя стервою
и за всё, что сказал и сделал неосторожного…

а я скулила в ответ: ты тоже прости меня,
я думала, что растеряла всё это… женское,
и называла его самым важным именем…
а он становился плюшевым и божественно

белым, набитым ватой мягкой до кончиков
лап, домашним, самым на свете… редким…

седьмой день болезни его неожиданно кончился,
когда я курила, сидя на табуретке

на маленькой кухне… он встал и отправился в лес,
обычным медведем, не помнящим нашего счастья…
а я целый день отправляла ему sms:
возвращайся, медведь.., возвращайся, медведь..., возвращайся…

(с) Катя Волкова

Чуткая душа

Сизо-дымчатый кот,
Равнодушно-ленивый скот,—
Толстая муфта с глазами русалки,—
Чинно и валко
Обошел всех, знакомых ему до ногтей,
Обычных гостей...
Соблюдая старинный обычай
Кошачьих приличий,
Обнюхал все каблуки,
Гетры, штаны и носки,
Потерся о все знакомые ноги...
И вдруг, свернувши с дороги,
Клубком по стене,—
Спираль волнистых движений,—
Повернулся ко мне
И прыгнул ко мне на колени.

Я подумал в припадке амбиции:
Конечно, по интуиции
Животное это
Во мне узнало поэта...
Кот понял, что я одинок,
Как кит в океане,
Что я засел в уголок,
Скрестив усталые длани,
Потому что мне тяжко...
Кот нежно ткнулся в рубашку,—
Хвост заходил, как лоза,—
И взглянул мне с тоскою в глаза...
«О друг мой!— склонясь над котом,
Шепнул я, краснея,—
Прости, что в душе я
Тебя обругал равнодушным скотом...»
Но кот, повернувши свой стан,
Вдруг мордой толкнулся в карман:
Там лежало полтавское сало в пакете.
Нет больше иллюзий на свете! (c))

Cаша Черный

Второе Рождество на берегу
незамерзающего Понта.
Звезда Царей над изгородью порта.
И не могу сказать, что не могу
жить без тебя - поскольку я живу.
Как видно из бумаги. Существую;
глотаю пиво, пачкаю листву и
топчу траву.

Теперь в кофейне, из которой мы,
как и пристало временно счастливым,
беззвучным были выброшены взрывом
в грядущее, под натиском зимы
бежав на Юг, я пальцами черчу
твое лицо на мраморе для бедных;
поодаль нимфы прыгают, на бедрах
задрав парчу.

Что, боги, - если бурое пятно
в окне символизирует вас, боги, -
стремились вы нам высказать в итоге?
Грядущее настало, и оно
переносимо; падает предмет,
скрипач выходит, музыка не длится,
и море все морщинистей, и лица.
А ветра нет.

Когда-нибудь оно, а не - увы -
мы, захлестнет решетку променада
и двинется под возгласы "не надо",
вздымая гребни выше головы,
туда, где ты пила свое вино,
спала в саду, просушивала блузку,
- круша столы, грядущему моллюску
готовя дно.(с)

И. Бродский